Роберт Хайнлайн - Дверь в лето [с рисунками]
Я заночевал у них, и к вторнику у меня уже было немного денег. Золота я с тех пор не видел, но в течение следующих двух недель Джон вручил мне его точную стоимость за вычетом обычных комиссионных, что берут ювелиры. С Монетным двором он напрямую не стал связываться — я это знаю, потому что видел квитанции от скупщиков золота. За свои услуги он с меня ничего не взял и никаких подробностей не сообщил.
Меня они, впрочем, и не интересовали. Появились деньги — появились и дела. Ещё в тот, первый вторник — пятого мая — мы с Дженни немного покрутились по округе на её машине и нашли подходящую квартирку. Я привёз туда кульман, верстак, армейскую койку и, пожалуй, почти ничего больше. Свет, газ, вода и туалет там были. Больше мне ничего и не надо, подумал я: надо было беречь каждый цент.
Чертить на старомодном кульмане было долго и утомительно, а времени у меня было в обрез. Сначала я создал «Чертежника Дэна», а затем воссоздал «Салли», только на этот раз «Салли» стала «Питом» — многоцелевым автоматом, способным делать почти всё, что может человек, при условии правильной накачки его торсеновских ячеек. Я знал, что «Пит» недолго останется таким: его потомки — целая орда! — станут устройствами специализированными. Просто я хотел максимально расширить формулу изобретения.
Для получения патента не надо действующих моделей — только чертежи и описания. Модели были нужны мне самому — такие модели, которые будут работать безупречно, которые сможет демонстрировать любой инженер. Они должны быть такими, чтобы было сразу видно — они практичны, они экономичны, их будут покупать, если начать их серийный выпуск, это выгодное помещение капитала. Патентное ведомство набито чертежами устройств, которые работают, но в коммерческом отношении никчёмны.
Работа шла и быстро и медленно: быстро — потому что я точно знал, что я делаю; медленно — потому что у меня не было ни инструмента, ни помощников. Скрепя сердце я истратил немного денег на инструменты, и дело пошло живее. Работал я с утра и до упаду, семь дней в неделю, и только раз в месяц проводил уикенд с Джоном и Дженни в этом их голозадом клубе под Боулдером. К первому сентября обе модели у меня работали как надо, и я засел за описания и чертежи. Внешнюю отделку по своим чертежам я заказал в одной фирме; там же мне отхромировали все подвижные наружные части. Это было единственное, что я не стал делать сам, и хотя мне было очень жаль тратить на это деньги, это было необходимо. Разумеется, я на сто процентов использовал возможности каталогов готовых запасных частей: без стандартных компонентов я бы не сумел сделать свои игрушки, да и после этого их коммерческая ценность была бы невелика. Но я не любил тратить деньги на заказное украшательство.
На разъезды времени у меня почти не было, и слава Богу. Однажды, покупая сервомотор, я наткнулся на одного типа из Калифорнии. Он окликнул меня, и я ответил, не успев подумать.
— Эй, Дэн! Дэнни Дэвис! С ума сойти: встретить тебя здесь. А я думал, ты в Мохаве. — Мы обменялись рукопожатиями.
— Заехал ненадолго по делам. Через несколько дней вернусь.
— А я — сегодня к вечеру. Позвоню Майлсу, скажу, что виделся с тобой.
Моя тревога, видимо, отразилась на моем лице.
— Вот этого не надо.
— А чего? Вы же с Майлсом такие закадычные друзья — водой не разлить.
— Ну… знаешь, Морт, Майлс не знает, что я здесь. Мне сейчас положено быть в Альбукерке по делам фирмы. Но я на денёк смотался потихоньку сюда, по сугубо личным делам. Усекаешь? К делам фирмы это не относится. И мне бы не хотелось обсуждать эти вопросы с Майлсом.
Он взглянул на меня понимающе.
— Женщина?
— Ммм… да.
— Замужняя?
— Ну, можно сказать, что так.
Он толкнул меня в бок локтем и подмигнул.
— Я усёк. Старина Майлс у нас таких твёрдых правил, да? О'кей, я тебя прикрою. Другой раз, глядишь, и ты меня прикроешь. Она как, ничего?
«Я бы тебя лопатой прикрыл, трепло паршивое», — подумал я. Мортон был дрянной коммивояжер, потому что тратил больше времени, охмуряя официанток, чем занимался своими прямыми обязанностями. Да и товар, который он пытался сбыть своим покупателям, был весь в него — такой же дрянной, совершенно не соответствующий тому, что написано в рекламе.
Но я поставил ему выпивку и потчевал разными байками про «замужнюю женщину». Пришлось выслушать и его похвальбу о его, я уверен, столь же вымышленных похождениях. Еле удалось от него отделаться.
В другой раз я попытался угостить выпивкой доктора Твитчела, и безуспешно.
Я случайно сел рядом с ним в баре на Чампа-стрит и увидел его лицо в зеркальной стене напротив. Первым моим желанием было спрятаться под стойку.
Потом я опомнился и сообразил, что из всех живущих в 1970-м его можно опасаться меньше всего. Всё должно быть в порядке, потому что всё было в порядке в 2001-м… то есть не было, а будет… нет, не так… Тут я бросил свои попытки сформулировать эту мысль: ясно, что если путешествия во времени станут явлением массовым, то к грамматике английского языка придётся добавить ещё несколько времён для передачи подобных ситуаций. По сравнению с такими сложными наклонениями древнелатинский или литературный французский покажутся примитивными.
В любом случае, в будущем, в прошлом ли, Твитчела мне сейчас опасаться не приходилось. Можно было расслабиться.
Я разглядывал его лицо в зеркале и думал, что, наверное, это просто похожее лицо. Но тут ошибки быть не могло: в отличие от меня, у Твитчела было очень своеобразное лицо: решительное, уверенное, чуть надменное и очень привлекательное. Лицо Зевса. Я вспомнил, как изменилось это лицо за тридцать лет. Но сомнений быть не могло. Мне стало стыдно за то, как я обошелся со стариком. Как бы это… компенсировать?
Твитчел заметил, что я рассматриваю его отражение в зеркале, и повернулся ко мне.
— Что-нибудь не так?
— Нет-нет. Э-э… вы — доктор Твитчел, не так ли? Из университета?
— Из Денверского университета, сэр. Мы встречались? Я чуть не проболтался: я забыл, что в семидесятом он ещё преподавал в городском университете. Трудно вспоминать сразу в две стороны.
— Нет, доктор. Но я был на ваших лекциях. Можно сказать, что я — один из ваших поклонников.
Он усмехнулся, но на лесть не поддался. Из этого — и некоторых других признаков — я сделал вывод, что у него пока не возникло настоятельной потребности в лести окружающих: он был уверен в себе, и его волновала только его самооценка.
— А вы уверены, что не приняли меня за какого-нибудь киноактёра?
— Ну что вы! Нет! Вы — доктор Хьюберт Твитчел. Великий физик.
Усмешка снова скривила уголки его рта.
— Физик. Скажем так. Просто физик. Во всяком случае, стараюсь быть физиком.
Мы немного поболтали о том о сём. Я попытался не отстать от него и после того, как он доел свой сэндвич. Я сказал, что буду очень польщён, если он позволит угостить его рюмочкой коньяка или виски. Он отрицательно покачал головой.
— Я вообще мало пью, а уж в такую рань — никогда. Но всё равно спасибо. Было очень приятно познакомиться. Заглядывайте ко мне в лабораторию, если будете в университете.
Я сказал, что когда-нибудь непременно загляну.
Но вообще я не часто допускал подобные проколы в семидесятом (я имею в виду своё повторное пребывание в этом времени), потому что время было всё-таки знакомое, понятное, а большинство из тех, кто мог узнать меня, жили в Калифорнии. Но я решил больше не рисковать: если я ещё раз увижу знакомое лицо, то сделаю вид, что я — не я, и что я его в упор не узнаю.
Но даже мелочи способны портить жизнь. Однажды я не мог застегнуть «молнию» — отвык. Застёжки на «стиктайт» гораздо удобнее. Всего за шесть месяцев я так привык к многим мелочам 2001 года, что очень страдал от их отсутствия. Пришлось снова начать бриться. Однажды я простудился: это случилось из-за того, что я забыл о способности одежды промокать под дождем. Сюда бы этих эстетов-консерваторов, что вечно хают прогресс и восхваляют «добрые старые времена»: тарелки, в которых пища остывает; рубашки, которые надо гладить; зеркала в ванных комнатах, которые запотевают именно тогда, когда надо в них посмотреться. Простуды. Грязь под ногами. Грязь в легких. Я уже привык жить лучше, и семидесятый год постоянно раздражал меня по мелочам.
Но, как говорится, собака привыкает к своим блохам; привык и я. В 1970-м Денвер был своеобразным городом — изящным, со старомодным оттенком. Я даже полюбил его. Ничего похожего на те строения Нового Плана, которые я увидел (или увижу?), когда приехал (или приеду?!) туда из Юмы. В городе ещё было менее двух миллионов населения. По улицам (улицы ещё были) ходили автобусы (автобусы тоже ещё были!) и другой колёсный транспорт. И Колфакс-авеню я нашёл без труда.
Денвер ещё только привыкал к своему новому статусу столицы, и чувствовалось, что ему эта роль не по нутру, словно подростку, впервые надевшему строгий вечерний костюм. Ему по-прежнему был по душе звон бубенчиков на высоких ковбойских ботинках, хотя город и чувствовал, что придется расти и становиться столицей огромной страны, метрополией, с посольствами, шпионами и изысканными ресторанами. Город рос во все стороны, как гриб после дождя, чтобы хватало места бюрократам и лоббистам, резидентам и машинисткам. Стены возводились с такой быстротой, что приходилось проверять, не попала ли в их кольцо случайно забредшая на стройплощадку с ближайшего пастбища корова. Но в ширину город не очень разросся: всего на несколько миль от Аврора-стрит на восток, от Хендерсон-авеню на север и от Литтлтон-бульвара на юг. Если ехать к Воздушной академии, то до неё ещё осталось несколько миль открытого пространства. На западе город, понятное дело, уходил в горы, и федеральные чиновники уже бродили по подземным туннелям.
![Роберт Хайнлайн - Дверь в лето [с рисунками]](/uploads/posts/books/116820/116820.jpg)
